Лев Гунин
Из сборника стихов

"АРАБЕСКИ"

(или НАЧАЛО-2)

     НЕ...

не угольное золото шагов
и не стрела на бархатном атласе
в забвении о предпоследнем часе
в забвении о холоде веков
 
но та святая боль что не прошла
что гложет тело душу защищая
и (словно арбалетная игла)
в полёте мир грядущего пронзает
 
и - может - слово скажет и о том
безвинном ожидаемом что лечит
но всё равно в неведенье своем
своей безумной силой искалечит.
   Февраль, 1981.

     *    *    *

НЕ ностальгия - НЕТ но боль
от полувздернутого эха
давно обглоданного смеха
или как давняя мозоль
та меланхолия и веха
и каблуков аэрозоль
 
И в дикой сути расстоянья
сокрыта поросль страданья
сокрыта давняя любовь:
 
как в сонной вере в обещанья -
то что теперь волнует кровь -
святой страдалицей прощанья
застыла тягостная новь
   Февраль, 1981.

        *          *          *

Ночь пролетела и почти распалась.
На грудь чужое давит одеяло.
Как всё исчерпано: как будто больше нет
ни дней других, ни - может - даже лет.

И только рот, очерченный во тьме,
сияет тем, что просто  б ы л о, мне.
Но даже это больше не продлить -
всё, всё исчерпано. И больше не творить
игры ночной карающее зло.

Да, всё исчерпано. О да! мне повезло.
    Март, 1981.



          *      *       *

С тихим шепотом всё подходило к концу.
Капли пота сползали ещё по лицу.
И прилипший ко лбу этот локон волос
выдавал назначение скрытых желез.

Выдавал назначенье укрытых страстей
час ночной, что в перину вонзал до плечей.
И шептала ещё эта ночь горячо:
"Ну, прошу тебя, милый, ещё!    Ну, ещё".
     Март, 1981.



         *       *       *

                  Leszkowi Kapriczukowi

                                       "I naprawdę na wodzie napisane..."

Вчетверо сложенный лист.
Светлело.
Юная дева в окошко смотрела.
Снег на мосту.
Под мостом река.
Вниз головой
бурлит - впопыхах.

Дева смотрела
в омут реки.
Запотело
стекло
от её тоски.
Сосульки свисают с её грудей.
Её лицо все синей
и синей.

В форточку глупый впорхнул
снегирь.
Сел на плечо,
спрыгнул на шею.
Но не успел там попрыгать вволю -
ещё и ещё:
ледышкой упал от дыханья её.
    Март, 1981.



    *      *      *

Придатком звуки к страсти и постели.
Горит ночник. И дышат еле-еле
два тела, что расплавлены в ночи.
Ты - не оттуда. Так что - помолчи.
    Март, 1981.



НЕТ КОНФЕТ

                                  моему брату Виталию

за светом свет
за тучей туча
за перспективой перспектив
я обладанием научен
не обладание забыв

мы потерявши только
ценим
то что ценить не довелось
и став на тряские колени
молитвой смерть прошьём насквозь
    Март, 1981.



       ГРЕХ

                                       Ларе Медведевой

там где не было тебя
ты у всех в головах
а у меня ты в ногах
ты у меня в руках
ты у меня везде

во весь рост с тобой
под капой голубой
под рассветной струной
до утра

шёлк твоих рук и ног
на распутье дорог
назло всем кто знал

глубина твоих глаз
только для нас
вопреки тем кто не знал

к телу твоему
я иду как к алтарю
в храме где только вдвоём
славу богу поём

как свеча тает рассвет
в месте где тебя нет
друг друга пьём до конца
до начала
          Март, 1981.



      ИНСЕСТ

                                                    Ларе Медведевой

ты - это я в зеркалах запотевшей души
я - это ты в увеличенных гроздьях соитий
внемлют глаза в глубине обнажения шин
в теле твоём моё тело дрожит от открытий

неисчерпаема ульем его новизна глубина
до бесконечности падать в тебя как в колодец
это в себе никогда не достигну я дна
каждый из нас не изучен не познан не пройден

и растворяет друг в друге нас каждая ночь
март за окном и горят фонари умирая
и на проспекте трамвая подсохший желток
слабо полощется в окнах другого трамвая...
          Март, 1981.



                                   Ларе Медведевой

рваной ноздрёй дурачится твоя поэзия
её не впервой разглядываю до рези я
до рези в глазах в неё я как в воду всматриваюсь
портшезы и крен и котурн её мыслей матрица
она вся такая залётная инопланетная
глотая икая взлетаю до носа до век и я
к губам прикасаюсь губами глазами и взглядами
и вот оказались руками плечами тут рядом мы
и вот на кровати мы рядом сидим моей
все чувства в квадрате и мысли проверенней
лицо твоё лёд и сжигает его огонь
стихи твои рвёт на клочки красоты кулон
и пагода взглядов кренится от тела тезиса
совсем одурела твоя и моя поэзия
            Октябрь, 1981.


      МЕЖСЕЗОНЬЕ

А март как будто бы не тем,
Но новым должен был казаться.
И площадь эта стала пьяццо,
И "знаю я" звучит: "ja wiem".

Синеет даль, и на деревьях
Светло особое "лигт, лагт…".
C`est amusant!.. И снег сереет  
Не очень мужественно.
                                         Наг

Узор-витраж сплетённых веток.
И цвет их с серой желтизной.
Луч солнца яркий, летний, леток.
Он выделяет всё собой,

Что на пути его случится.
И закрывает пеленой
Двора оконные глазницы.
Кирпич подкрасит - милый, "мой",

Балконы яркие и лица
(Если по ним чуть-чуть скользнёт).
И сизый воздух весь дымится,
А грусть покоя не даёт...

Natürlich! Это перепутье
Между зимой - и не зимой.
И больно, больно прикоснуться
К разлому этому рукой.

И так нацелить в расстоянье,
Лучом проснуться и скользить -
Захочет день. Но для вживанья
Нужна другой окраски нить...
    Март, 1981.



    ПОСЛЕ НЕРОНА

по осеннему шляхту притихшему
вдоль руин белорусского прошлого
я иду от любимого бывшего
к настоящему былью поросшему

странный шут сей эпохи помешанной
арлекин в униформе эсэсовской
ядовито мне видится грешному
в каждой хате и кровле прогрессовской  

составные картинки эклектика
разложение поздней империи
вся вот эта трёхштильная лексика
все сословия все дикастерии

не пристал никуда я по-прежнему
сам скитаюсь по градам и выселкам
мысль моя прикипевшая к нежному
выражается грубо и выспренно

и мешается сплин ностальгический
с ностальгией по времени этому
и грядёт новый век драконический
да названия нашего нет ему
    Апрель, 1981.

 

        ТАВТОЛОГИЯ

гвоздём пригвождённый к чужому плечу
урок тавтологии сонно учу
синел васильково лазури сапфир
и воздух дрожал как прозрачный эфир
как пар над землёю дымился туман
аутоусы шли как тоски караван
и как заменялось на "как" на заре
Авроре кашмировый венчик надев
и розы кирпично алели в тени
с утра розовели а к ночи ни-ни
наставил наставник настоя насты
и пальцы сцепил как угодник персты
настил настоятель на спор настелил
настроил ваятель к статуе перил
и счастливы все упиваясь собой
под сводом который наш мир голубой
      Апрель, 1981.



НЕПРИДУМАННЫЕ ИСТОРИи

Гардемарин, усатый и носатый,
Влюбился в проститутку до зарплаты.
И в карты он играет до рассвета,
И видит вместо козырей миньеты.

Усатый соловей поёт с надрывом
О том, что грудь его горит нарывом.
Его подругу сцапал чёрный кот,
Об этом соловей теперь поёт.

Три евнуха украли из сераля
Серушку и одну арбу миндаля.
За это обещали им в Кабуле
Грудь женскую наколдовать в натуре.

Насупленный кремлевский идеолог
Из задницы не вынимал иголок.
И эти привели его иголки
Туда, где брешут вражеские волки.

Певица отставная, тётя Мила,
В деревне вышла замуж за дебила.
Дебил дебелый дрючит тетю Милу
За то, что вышла замуж за дебила.

Любила ты меня, иль не любила?
- Поет другой лесбийская кобыла.
А та ей отвечает откровенно:
Любила, но отнюдь не больше сена.

Соседка говорила, в дверь звоня:
У Фёдора большой, как у коня.
Другая нашептала ей в прихожей:
А у коня гораздо лучше всё же.

Как весело все нарушать табу
В столице пуританской, как в гробу.
И новые истории сплетать,
Когда в деревне тишь и благодать.
        Май, 1981. Рига.



       МОСКОВСКОЕ ЛЕТО

как похлебку несет в заскорузлых ручищах поджатых
первый роздых рассвета
пОристая руда
краска стыда

                                 латы
туч
обагрённые кровью

                                 это
шепчет ланитами ДА
лето

в памяти не сохранится иного
куры лениво гуляют в просвете двора
                       слово
знаковый мен
крупа на земле
                         игра
мыслей оттенков - лень

март как ребенок сиренево мажет
даль пространства
лето во мне
память слагает стансы
                                 важен
только сей миг и не

мимо шагает гигант на котурнах широкого неба
в март толстый палец шутя окунув
                        хохотнув
                        подмигнув
нежной гуашью лазури
правой левой правой левой
не будет ни хвори ни бури
правой левой
и небо идет в высоту
       Март, 1981



           СЕНЬЯЛЬ И ТРУБАДУР

С.: Каким заклятьем взор Ваш приковать,
      Какою Вас привечить ворожбою?
      Вы, говорят, всегда готовы к бою,
      Но с Вами не хочу я воевать.
      Зачем Вы эту начали войну
      С де Браком - он ведь жаждал примиренья,
      Могли Вы укрепить свои владенья
      Союзом с ним. Так было бы, клянусь.
      Супругой верной Вам обзавестись
      Бог завещал, и жизнь продлить потомством,
      И наслаждаться бытом и удобством,
      И королю всей правдою служить...

Т.: Иди за мной. В ужасной вышине
      Чернеют ветви древа векового
      Над пропастью, куда слетает слово,
      И скачет эхом в полной тишине.
      Взгляни туда. Мой замок выше всех.
      Над ним вверху лишь трепет крыл орлиных.
      С де Браком я покончу, скалы сдвину,
      И неприступность, лучшая из всех...

С.: А мне бы только лечь у Ваших ног,
      И так лежать, как делают собаки,
      И целовать Ваш плащ, и в час атаки
      Закрыть Вас грудью, чтоб никто не смог
      Вас поразить предательской стрелой,
      Пусть лучше я... Ведь Вам уйти из жизни
      Нельзя, не передав наследства ближним,
      И рода не продлив. Одной рекой
      Остались Вы, другие пересохли.
      В бою неравном, с кровью на мечах,
      Три брата Ваших пали, род зачах
      На берегу холодной тёмной Рохли.

Т.: Взгляни туда. Там холодом разит
     Немая высота, глоток бальзама.
     И надо всей грядой царит мой замок,
     Мой верный меч, и мой лужёный щит.
     Мой изворотлив ум, мой план коварен,
     Спасенья нет от стрел моим врагам,
     Падут от них и Ричард, и Бертранд,                      
     И все, кто с кем-то, кто воюет в паре.

     А я - один, я им не по зубам,
     Пяту свою я отдал Ахиллесу,
     Пусть все деревья тяготеют к лесу,
     А я - тот дуб, что на вершине прям.
     Лишь Он один меня убить достоин,
     И, молнией мне череп раскроив,
     Отметит навсегда, какой был воин,
     Посмертной славой жизнь мою продлив.
               Март, 1981.



  ОБСТАНОВКА-2

В окне стоит давно прошедший день.
А на стене - забытая картина.
Тут, в этом мире, правит Прозерпина
и соправителями тишина и лень.

На бледном мраморе давно увядших плеч
и поцелуй остался ясноокий,
и слёз давно безвредная картечь,
и лобызанье в тишине далёкой.

И глаз теперь уж выпитых озёр
остатком голубеет сердцевина.
А над кроватью -  п р о ш л а я  холстина,
и скатерть  п р о ш л а я  лежит здесь до сих пор.

Тут прошлое в себя благословит
уйти, ему отдавшись без остатка.
И трепетно в груди, тепло и сладко,
и нежный ангел в воздухе висит.

Засахаренных леденцов в шкафу
и статуэток-слоников в серванте
недосчитавшись, разложил на вате
удары маятника, косо, на софу.

Но тень, которой глаз не обойдёт,
лежит в углу. И, как мертвец, взрывает
забвение того, что все уйдёт
и что она - кусок напоминанья.

И губы извиваются змеёй,
и всё молчит в свиданье этом кратком -
моём уже (иль всё же не моём?) -
и эхо выпадает в мир осадком.
        Май, 1981. Бобруйск.



      МАЛЬЧИКИ

собирались мальчики в шинелях
на перронах грустных как Пер Гюнт
отправлялись мальчики к Потерям
бросив Город, Счастье и Уют

умирали мальчики в походах
под напев безвыходной тоски
и потом везли их на подводах
к общей яме под обрыв реки

хоронили мальчиков без помпы
без речей без флагов и без слёз
и не клали как ведётся в гроб их
ни крестов над ними ни берёз

и сползали жалкие крупинки
по щекам их гимназистских грёз
и свечу в церквушку на Ордынке
им никто из близких не принёс

и - сквозь заколоченные двери
школ-гимназий сквозь стекла испуг -
их глаза ожившие смотрели
ни тоски не ведая ни мук
         Май, 1981.

   *        *       *

Белоснежное покрывало
скрывает то, что было и стало.
Белоснежная чистота -
это глаз  т в о и х   ворота.
И внутри их (чистейший китч):
недоступность - их главный бич.
        Май, 1981.



  УТОПЛЕННИЦА

Там, где с тобой бродили мы,
Растёт теперь трава.
Из ощущений той зимы
Идут мои слова.

Твой влажный так заклеен рот,
Что губы не видны.
Но слов-отверстий ток идёт,
И смысл их винит:

"Прощай. Не встретить больше... вновь...
Два сердца у реки.
В живых ещё живёт любовь.
Но в мёртвых - сталь тоски.

Не будет так, как было  т а м.
И сердцу не дано
Пить облегчения бальзам...
А, впрочем, всё равно...

Затопит время сеновал
И город, и ручей.
Останется тоски овал
Безвременно ничей.

Но ты люби меня одну,
Люби и повторяй:
"Я потерял свою струну:
Но ты на мне играй..."

В том месте, где бродили мы,
Растёт теперь трава.
Твои из давешней зимы
Мне слышатся слова.

И взгляд твоих бездонных глаз
Мне видится тогда.
"Прости меня. Не будет  н а с.
Возможно, - навсегда".
     Июнь, 1981. Бобруйск - Слуцк.



       картограф

обличение обличий облаков
завершение не начатых стихов
рой и два невероятных дел
бочки с квасом возле двух прудов
бычьи шеи балки кровли кров
уд уда удилище удел

две аллеи светлый окон ряд
три скамейки урны палисад
все необходимое во всем
завершен предметный марафон
ворота калитка телефон
кончился эпохи бурелом

дальше начинается распад
ситец онтология булат
синтез и онтогенез
в очередь за титулом стоят
граф и герцог белый и мулат
веер плетка кандалы портшез

вид видали дали кружева
мор чума каннибализм москва
суверен опричнина удел
крепостные волчий лог сова
дыбу зацепили за слова
близок низок мира передел
      Май, 1981.



     ГЛАЗА

Чистейший мира атрибут.
Сапфир - и глаз отдохновенье.
Такое нежное стремление
и ограниченный уют.

В глубинах глаз струит вода -
как по стеклу. И отражает
то, что их глубь перемещает
как на пластинку - корку льда.

Но в них пробившийся родник
с водой хрустальной и чистейшей
в поверхность мутную проник
и вывел часть среды нежнейшей.

И то, что било из стекла,
не будет отлученным снова.
Но только истина готова
к принятию его узла.
       Май, 1981. Осиповичи



       ПЕЙЗАЖ

Крыло заката дальше, за селом.
Навстречу быстро приближаем дом.
Там, вдалеке, за садом жёлтых груш,
синеют сосны кладбища.
                                   Стоуш
предвестник опустения и сна,
предвестник затемнения окна.
Церквушка, вечерея у села,
свои в закат вонзила купола.
В канавах, буро-жёлтая, воды
поверхность отражает часть среды.
И ангел чуть задумчивый летит
над всем - и в сизом воздухе трубит.
      Май, 1981. Городок - Глуск.

   *       *        *

Забор примостился на дальнем конце тротуара.
Вдруг вспыхнул - погас - и опять заблестел - желтый свет.
Шептанье шагов из какого-то мутного вара.
Визжание шин с тормозами - и вот его нет.

Ночь - только теперь. Но готовится все аккуратно
и к этой поре: пусть временна даже она.
Все торги закрыты. Их не откроешь обратно.
Хоть это - период, но нет в нем ни крышки, ни дна.

Бездонная ночь за окном. Фонари с синим светом
холодную улицу судят еще холодней.
Разлив синевы будто страж у ворот минарета,
и камни ограды его - что прочнее камней.

В далеких кварталах все собрано для составленья
ночной тишины и особого бремени сна.
Дрожат - как ресницы (их слезы проглотят) - мгновенья,
и черная рамка окна при зажженном здесь свете видна.

Далекие звуки в открытую форточку тянут
какую-то тень. И она устает, устает.
И звенья ее с легким скрежетом станут -
и встанут в окне. И как будто бы что-то течет

сквозь эти мгновенья, сквозь этот налет тротуара.
И, в них отражаясь, встает отраженье в окне.
И светятся мысли - клочки полужидкого вара -
с мельканием игл в полужидкой ночной тишине.
       Ноябрь, 1981. Бобруйск.



     *      *      *
Ощущаю за пятым ребром
незаметную тонкую скрепку.
Вдруг её кто-то дернет, как репку,
и останется чёрный пролом.

Капля крови внутри окуляра -
это форточка новых времён,
это символ безвестных имен,
дико спящих под куполом старым.

В этой форточке звёзды ночи,
вечной бездны оскал необъятный,
шорох в белых и вкрадчивых пятнах,
и за дверью - дыханье и хрип.

И под страхом пугающих снов,  
как под прессом карающих пальцев,
я не знаю - ни кто я таков,
ни - зачем я не среди страдальцев.

Я затылком своим ощущать
тот провал обречён за собою,
как бы не за моей головою,
а  д о  темени: рёбер опять.

Или с пальцев -  м о и х  - без меня
в ночь стекает опять что-то липко,
и у света крадет свет до дня,
и - опять - в горле синяя рыбка...
       Ноябрь, 1981.



                *      *       *
сновидений вчерашних червонная ваза
на подносе стоит чаевых вечеров
и в прихожей ещё силуэт керогаза
не исчез до утра до вторых петухов

и хозяйка приветливым жестом купчихи
приглашает войти в одностворную дверь
в этой горнице стены и образы тихи
и портреты на стенах - симбады потерь

когда все разошлись мы остались с хозяйкой
с глазу на глаз (вот благостно сельской молве!)
не отступишь теперь - только тело под майкой
и какая-то враз пустота в голове

и два омута глаз погружают бездонно
два магнита два космоса тянущих вглубь
и свеча на тарелочку капает сонно
и глазам и рукам недостаточно губ

       Ноябрь, 1981. Старые Дороги.


__________________________